-- В какую школу тебе больше всего хотелось бы? Иозеф
покраснел.
-- Мне кажется, в Вальдцель.
Магистр кивнул.
-- Так я и думал. Тебе, наверное, известно старинное
изречение: gignit autem artificiosam...
-- Gignit autem artificiosam lusorum gentem Cella
Silvestris, -- дополнил, все еще краснея, Кнехт хорошо
известные каждому ученику слова. В переводе они значат;
"Вальдцель же порождает искусное племя играющих". Старик тепло
взглянул на него.
-- Скорее всего это и есть твоя дорога, Иозеф. Тебе должно
быть известно, что не всеприемлют Игру. Говорят, будто она есть
суррогат искусства, а мастера Игры суть беллетристы, их нельзя
рассматривать как служителей духа в настоящем смысле слова, но
приходится видеть в них именно художников, дилетантов и
фантастов. Тебе предстоит узнать, справедливо ли это. Быть
может, ты и сам уже думал об Игре и ждешь от нее большего, чем
она может дать, а возможно, и наоборот. Что верно, то верно, в
этой Игре таится не одна опасность. Но за это мы ее и любим, в
безопасный путь посылают только слабых. Никогда не забывай, что
я тебе так часто говорил: наш долг -- правильно распознавать
противоречия, во-первых, как противоречия, а во-вторых, как
полюсы некоего единства. Так оно обстоит и с нашей Игрой.
Художнические натуры влюблены в нее, потому что она дает
простор воображению; строгие ученые-специалисты, да и некоторые
музыканты презирают ее -- им недостает в ней как раз той меры
строгости, какой они способны достигнуть в отдельных отраслях
наук. Итак, ты сам познаешь эти противоречия, а со временем
тебе откроется: противоречия эти лежат не в объекте, но в
субъекте, ибо художник, отдающийся полету фантазии, не потому
избегает чистой математики или логики, что он постиг в них
что-то и мог бы высказать, а потому, что инстинктивно
склоняется в другую сторону. По таким порывистым симпатиям и
антипатиям ты безошибочно распознаешь менее возвышенную душу. В
действительности, то есть в великих душах и высоких умах,
подобные страсти не существуют. Каждый из вас - только
человек, только попытка, только переход. Переходить же надлежит
туда, где обитает совершенство, должно стремиться к центру, а
не к периферии. Запомни: можно быть строгим логиком или
грамматиком и при этом исполненным фантазии и музыки. Можно
быть музыкантом или мастером Игры и при этом полностью отдавать
себя служению закону и упорядоченности. Человек, как мы его
понимаем, к какому мы стремимся, каким мы хотим, чтобы он стал,
должен быть готовым в любой день сменить свою науку или
искусство на любую другую науку или искусство, он должен
выявлять в Игре кристальнейшую логику, а в грамматике полет
фантазии. Такими мы должны стать, чтобы в любой час нас можно
было без сопротивления и замешательства перевести на другой
пост.
-- Кажется, я понял вас, -- произнес Кнехт. -- Но разве же
тот, кто так сильно ненавидит или предпочитает одно другому, не
просто более страстный по своей природе человек, а другой --
более спокойный и более мягкий?
-- Нам представляется, что это именно так, и все же это не
так, -- воскликнул Магистр, смеясь. -- Если хочешь всегда быть
на высоте, во всем отвечать наивысшим требованиям, нужен,
разумеется, не недостаток душевных сил, размаха, тепла, но их
избыток. То, что ты называешь страстью, есть не душевная
энергия, а трение между душой и внешним миром. Где господствует
страсть, там не ищи силы воли и устремленности, там все
направлено к достижению частной и ложной цели, отсюда
напряженность и духота атмосферы. Тот, кто направит всю силу к
центру, навстречу подлинному бытию и совершенству, тот,
возможно, представляется нам более спокойным, нежели страстная
натура, потому что не всегда виден его внутренний огонь, потому
что, скажем, на диспуте он не размахивает руками, не кричит. Но
я говорю тебе: он должен гореть, должен пылать!
-- Ах, если бы стать знающим! -- воскликнул Кнехт. -- Если
бы существовало некое учение, нечто, во что можно было бы
верить! Кругом только одни противоречия, все разбегается в
разные стороны, нигде нет ничего определенного. Все можно
истолковать так, а можно и наоборот. Можно толковать всемирную
историю как развитие и прогресс, а можно видеть в ней только
упадок и бессмыслицу. Неужели не существует истины? Неужели не
существует истинного и непреложного учения?
Никогда Магистр не слыхал от Иозефа таких пылких слов.
Молча он прошелся взад и вперед, потом проговорил: "Истина
существует, дорогой мой! Но "учения", которого жаждешь ты,
абсолютного, совершенного, единственного, умудряющего учения,
не существует. Да и не следует тебе мечтать о совершенном
учении, друг мой, стремись к совершенствованию самого себя.
Божественное в тебе, а не в понятиях и книгах. Истина должна
быть пережита, а не преподана. Готовься к битвам, Иозеф Кнехт,
я вижу, они уже начались!"
В те дни Иозеф впервые увидел любимого Магистра в
повседневной жизни и за работой и поразился, хотя видел лишь
небольшую часть его ежедневных трудов. Но больше всего Магистр
покорил его тем, что был к нему так внимателен, что пригласил
его к себе, что человек, порой выглядевший таким усталым,
невзирая на бремя обязанностей, выкраивал для него часы своего
драгоценного времени, да и не только часы! И если его введение
в медитацию произвело на Кнехта такое глубокое и длительное
впечатление, то, как он понял позднее, не благодаря особо
тонкой и своеобразной технике, а только благодаря самой
личности Магистра, его примеру. Учителя, с которыми Кнехт
сталкивался впоследствии и которые обучали его медитации все
следующие годы, больше упирали на указания, без конца
объясняли, контролировали гораздо строже, больше спрашивали,
чаще поправляли. Магистр музыки, уверенный в своей власти над
юношей, почти совсем не говорил, не поучал, собственно, он
только ставил темы и сам подавал пример. Кнехт видел, что
Магистр, придя таким согбенным, измученным, садится и, прикрыв
глаза, погружается в себя, и вдруг взгляд его становится
спокойным, радостным, приветливым, излучает силу; ничто не
могло так глубоко убедить в верности пути к истокам, пути от
суеты к покою, как этот его взгляд. А то, что Магистр хотел
передать ему словами, -- он передавал как бы мимоходом, во
время кратких прогулок или же за трапезой.
До нас дошло также, что Кнехт тогда получил от Магистра
первые указания и напутствие к Игре в бисер, однако никаких
записей не сохранилось. На Иозефа произвело также впечатление
очевидное желание хозяина приветить и его юного спутника, чтобы
у того не возникло ощущение, будто он всего какой-то довесок.
Как видно, ни о чем не забывал этот человек!
Краткое пребывание в Монпоре, три урока медитации,
присутствие на курсе для капельмейстеров, несколько бесед с
Магистром -- все это много дало Иозефу. Мастер весьма умело
выбрал момент для своего краткого, однако действенного
вмешательства. Цель его приглашения в основном заключалась в
том, чтобы приохотить юношу к медитации, но не менее важным
приглашение было и само по себе, как отличие, знак особого
внимания и веры в него. То была вторая ступень призвания.
Кнехту как бы дали заглянуть во внутренние сферы; если
кто-нибудь из двенадцати Магистров так близко подпускал к себе
ученика этой ступени, то это означало не только личную
благосклонность. То, что делает Магистр, всегда имеет не только
личное значение.
Герман Гёссе "Игра в бисер"
